Минуты испытания

"С этого времени многие из учеников Его отошли от Него, и уже не ходили с Ним. Тогда Иисус сказал двенадцати: не хотите ли и вы отойти? Симон Петр отвечал Ему: Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. И мы уверовали и познали, что ты Христос, сын Бога живого" (Ин 6:66-69)

Краткая сцена, которую я только что привел, очевидно представляет, на взгляд рисующего нам ее св. Иоанна, торжественный кризис в истории апостолов. Для этих бедных Галилеян, несших в своих руках будущее человечества, религиозные судьбы человеческих душ, это испытание было тем же, чем бывает первое сражение для армии, генерал которой хочет испытать ее мужество. Напомним в нескольких словах, как начался этот кризис.

За Иисусом Христом следует восторженная толпа, сопровождавшая Его преимущественно из корыстных целей; она требует у Него хлеба вещественного и готова сейчас венчать Его царем, будучи убеждена, что Он освободит ее от возмутительного ига Римлян. На эти совершенно плотские помыслы Иисус отвечает им поучением, которое многие из Его слушателей долгое время находили столько же надменным, сколько и непонятным. Он возвещает им, что Он сам есть хлеб жизни; что Он должен отдать свою плоть и кровь для питания мира, и когда толпа удивляется этим словам и ропщет, Иисус настаивает на этой мысли и еще с большею силою ударяет на нее. Он, правда, смягчает грубо материалистический смысл, в котором часть толпы истолковала Его слова; Он указывает, что "это дух, который животворит, плоть не пользует ни мало. Слова, которые говорю Я вам, суть дух и жизнь".

Напрасно! поучение Его глубоко смутило Его слушателей и вооружило против Него большую часть их. Эти последние не могли подозревать, что это-предвещание того действительного факта, в котором удостоверится бесчисленное множество поколений. Они не могли догадываться, что настанет время, когда человечество будет черпать свои духовные силы в созерцании Того, в духовном общении с Тем, Которого тело будет распято и кровь пролита для блага человечества. Они удаляются, одни с негодованием, другие с недоверием и отчаянием. Апостолы, которые прежде, при виде всеобщего энтузиазма, может быть, верили, что царство их Учителя близко, теперь с ужасом увидели, что мало-помалу вокруг Него воцаряется безмолвие. Тяжелое испытание! Ибо какое доказательство имели они, столь бессильные и мало знающие, что они не заблуждаются, оставаясь приверженными к своему Учителю, которого более уважаемые в народе третировали как фанатика и от Которого сам народ, в свою очередь, отказался? Как после неудачной кровавой стычки генерал обращается к оставшейся горсти верных солдат и спрашивает их, желают ли они еще защищать свое знамя, так и Иисус Христос пристально посмотрел на двенадцать апостолов и спросил их: "Не хотите ли и вы отойти?" - Петр, этот апостол с великим сердцем и могучею верою, Петр, этот человек с возвышенными порывами и победоносными замыслами, этот корифей апостольского кружка, как его называет Златоуст, отвечает Христу следующими словами, которые теперь благоговейно повторяются миллионами людей на всем пространстве земного шара: "Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни. И мы уверовали и познали, что Ты Христос, сын Бога живого".

В этом кризисе были две причины смущения духа и глубокого испытания для веры апостолов: первая причина - та, что народ оставил Иисуса Христа; вторая причина та, что самое поучение Христа им казалось странным и непонятным. Истинный духовный смысл его не был доступен даже для ума апостолов. Да, мои братья! эти две причины смущения духа повторяются во все времена. Без сомнения, мы с ними встречались и, может быть, даже поддавались их влиянию. Вас, я думаю, не удивит, что я вам говорю об этом именно теперь.

I.

Рассмотрим сначала первую причину - оставление Иисуса Христа народом. Достаточно бросить самый поверхностный взгляд на общественную жизнь, чтобы заметить, что успех известных идей в обществе определяется числом их приверженцев, что решающее значение при этом имеет внешний, традиционный авторитет большинства. Это замечается как в области самой свободной философии, так и в области религиозной. Тот, кто величая себя просвещенным и независимым мыслителем, в настоящее время является неверующим, подчиняется тем же самым причинам, которые несколько веков тому назад сделали бы из него верующего, т. е. подчиняется во всем давлению большинства и, желая быть сыном своего века, увлекается потоком господствующих мнений. Весьма редко можно видеть, чтобы кто-нибудь одиноко и упорно держался за истину, непризнанную большинством. Такая одиночная привязанность К истине в глазах большинства кажется чем-то почти граничащим с безумием, с которым ее часто смешивали. Взгляните на все успехи цивилизации, на все истины, на все открытия, которыми мы теперь живем и которые составляют достояние общей сокровищницы человечества: история их творцов или их изобретателей есть ни что иное, как длинная хроника мученичества! В глазах толпы истина находится на стороне большинства, как победа на войне - на стороне более многочисленного войска; внешний успех идеи прельщает большинство людей гораздо более, чем ее внутреннее достоинство. В этом предубеждении есть известная доля истины. Оно основано на той мысли, что так как истина должна сделаться всеобщею, должна быть признана всеми, поэтому то, что уже признано всеми или большинством, считается непоколебимой истиной. В деле религии, кажется, очень естественно то, что люди поддаются этому количественному критерию; ибо истинная религия. если она существует, очевидно должна быть уделом всех, должна сделаться общепризнанною, и людям даже трудно представить себе, чтобы она навсегда могла заключаться в узких рамках, чтобы она долго оставалась в состоянии секты, чтобы она была бесплодна и неподвижна. Если же является религия, которая энергично стремится управлять миром, которая беспрестанно расширяет свои границы, которая изъявляет притязание на всемирное господство и которой удалось, разбив свои первоначальные рамки, овладеть странами и племенами, посреди которых она не выросла, то люди совершенно логично заключают об ее истинности.

Нужно ли мне указывать вам, что этим характером всеобщности, универсализма вполне проникнуто христианское откровение, что он составляет господствующую его черту. Религия, нами исповедуемая, никогда не могла заключиться в национальной или сектаторской рамке: она универсальна в своих притязаниях. И такою она была уже в тот момент, когда отец верующих Авраам смотрел на звездное небо и в звездах, рассеянных по этому лазурному пространству, видел прообраз всех наций, которые должны составить его духовное потомство; такою универсальною в своих притязаниях она была и тогда, когда пророки созывали народы на свидание с Богом на святой Его горе; такою, наконец, была христианская религия в призывах Давида ко всем народам "петь славу Господню". И эта черта христианства тем более выдается, является еще более удивительной, можно даже сказать - чудесной (если под чудом подразумевать факт, не имеющий антецедента или какой-либо достаточной причины), что христианство возникло в недрах народа сурового, высокомерного и более всех фанатичного, в среде племени, господствующую характеристическую черту которого Римляне ясно выразили в следующих словах: ненависть к роду человеческому. И когда пришел Христос, то не для иудеи Он действовал, говорил, страдал и умер, но для всего человечества. Никогда Он не желал такого ограниченного круга действий. Если Его руки были распростерты на кресте, то это для того, чтобы обнять весь мир: "Когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе".- Евангелие универсально: и относительно времени, так как раскрывает пред нами вечность; и относительно пространства, так как оно стремится стать достоянием всех стран земного шара; и относительно расовых разновидностей, так как нет ни одной расы, которую бы оно отвергало, и если оно усыновляет все нации, то не отдается исключительно ни одной из них. Евангелие удобоприложимо и относительно различных степеней культуры, так как бедные и малознающие суть его предъизбранные последователи; оно приложимо и ко всякому уровню нравственности, ибо нет сознания, сколь бы низко оно ни пало, которым бы оно пренебрегало, которое бы оттолкнуло. И если оно где-то открывает презренного мытаря, грешницу, одержимую семью бесами, то это для того лишь, чтобы их призвать к общению с Богом, и чтобы из них сделать свои трофеи и лучшие украшения в венце своего Главы.

Но, при всей своей безусловной всеобщности, христианство все-таки никогда не гналось за популярностью, оно не сделало для нее никакой уступки, никогда не льстило грубым страстям, как и не сочувствовало горделивым стремлениям человечества. Оно, наоборот, предвидело, что возбудит против себя упорные антипатии и страшные сопротивления и что только после непрерывного ряда поражений и страданий оно достигнет своего торжества. Посмотрите на иудаизм, который был приготовительною формою христианства: пророки, проповедующие его, суть истинные мученики. "Они испытали поругания и побои, а также узы и темницу; были побиваемы камнями, перепиливаемы, подвергаемы пытке; умирали от меча; скитались в милотях и козьих кожах, терпя недостатки, скорби, озлобления. Те, которых весь мир не был достоин, скитались по пустыням и горам, по пещерам и ущельям земли (Евр 11:36-38). Вы заметите это мученичество и в Главе христианства, в Господе нашем Иисусе Христе. Он ясно видел, что Он будет одинок в последний час своей земной жизни, и что крест Его будет воздвигнут при отпадении от Него всех Его последователей.

Он сказал Своим ученикам, что Его судьба постигнет и их, что с учениками поступят, как поступили с Учителем, и что если в некотором смысле они "большие дела сотворят, чем Он сам" (Ин 14:12), то это будет куплено лишь ценою таких же страданий. Вот, говорит Он им, "Я посылаю вас, как агнцев среди волков" (Лк 10:3); "И будете ненавидимы всеми за имя Мое" (Мф 10:22); "Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо!" (Лк 6:26) Своеобразный способ воодушевления! Странный способ воззрения, который успех основывает на поражении и думает победить человечество, поднимая против себя всю его ненависть и отвращение.

Не удивляйтесь, братья, если и в наше время вы присутствуете при подобном зрелище. С одной стороны вы видите, что религиозный вопрос волнует мир с неудержимою силою и напряжением. Пойдите в многовековую Англию или в молодую Америку, проникните на Восток, или просто изучайте то, что делается вокруг вас, прислушивайтесь к тем проблемам, которые в самой Франции возбуждают самые горячие споры. Повсюду вы встретитесь с этими спорами о религии, лежащими в основе всех других. Нет более страстных споров, чем эти религиозные споры, - чтобы там ни говорили, и по одному этому признаку можно постигнуть непреоборимую жизненность христианства, так как мертвецы не поднимают таких бурь. С другой стороны вы увидите, что, как в приведенной мною евангельской сцене, отпадения от Иисуса Христа становятся все более и более частыми. Вы видите отпадения от Христа в среде мыслителей и ученых, вы видите их и в народных массах; вы замечаете, наконец, отпадения среди тех, которые вчера были с нами и шли впереди в бою...

Когда, в конце первой империи, наши солдаты боролись против европейской коалиции, часто случалось, что в пылу сражения поднимался какой-то потрясающий сердце вопль. Тотчас после этого узнавали, что какой-нибудь корпус, покидая знамя Наполеона, дезертировал к неприятелю. Так при Лейпциге, когда Саксонцы бросили французские знамена, по всей армии прошел какой-то страшный гул; потому что измену видели повсюду.

И мы также, в напряженной борьбе, в которую вступило христианство, мы часто видели, как отчаяние колеблет наиболее крепких среди нас, когда в первом ряду неприятеля им приходится встречать тех, которые, еще накануне, служили нашей вере и теснились вокруг нашего знамени... Вчера еще наши союзники, сегодня - наши непримиримые противники, направляющие свою язвительную, надменную и презрительную критику против дела, все слабые стороны которого им хорошо известны. Кризис происходил страшный, и не одно сердце было сдавливаемо глубокой скорбью. Но при этом раздирающем сердце отступничестве, нам казалось. что вот мы слышим опять голос нашего Спасителя, обращенный к нам, как некогда к ученикам Его: "Не хотите ли ивы отойти?" По этому зову мы узнавали нашего Учителя, стыд нас охватывал при воспоминании, что мы на время поддались влиянию заразительного примера; мы чувствовали, что особенно в это время всеобщих отпадений наша вера должна нам быть дорога, что количество и наклонность масс здесь ничего не значат и не должны быть принимаемы во внимание, и мы с глубочайшею верою отвечали Христу: "Господи! к кому нам надо пойти, если не к Тебе!"

II.

Вторая причина смущения учеников заключается, как мы уже сказали, в странном характере поучения их Учителя. Иисус Христос говорил им, что Его тело должно служить пищею миру. Это им казалось странным, фантастическим, невозможным.

Впоследствии они Его поняли. Когда они увидели Его распятое на кресте тело, Его пролитую кровь, когда при алтаре торжественно вспоминали о великой жертве Искупителя, когда они увидели стечение многих на этот священный пир, пришедших утолить свой духовный голод, тогда они поняли, что Учитель говорил им правду и восторг признательности занял место тупости их неверия.

И не только в одном этом они просветлели. И многие другие изречения Иисуса, которые прежде их смущали, теперь раскрылись им и укрепили их в вере. Этот самый крест, который сделался орудием их торжества, этот крест, без которого их проповедь была бы бесплодна, еще так недавно, когда он был им предсказан Иисусом, возбудил в них непреодолимое отвращение и какой-то ужас, приведший их в отчаяние.

Здесь кроется великий урок, который нужно понять каждому из нас.

Истина, открытая Евангелием, содержит в себе много таинственного, что возбуждает в уме даже наиболее верующих затруднения и противоречия, над которыми эти верующие умы торжествуют лишь медленно, с трудом. Большинство христиан понимает Евангелие только отчасти, с той стороны, которая наиболее соответствует их внутренним душевным стремлениям; все остальное они принимают на веру, не понимая всей его важности. Нередко только после долголетних испытаний они начинают понимать гармонию откровения в его целости. Сначала они только догадываются, что истина должна быть здесь и говорят словами Петра к Христу: "Куда же мы пойдем, если не к Тебе?" Но учение Учителя и учеников все еще удивляет их своими странными взглядами, а иногда даже возмущает. Это неизбежно. Мы все - учащиеся в школе истины, но мы в ней занимаем различные места. Различия в г степени наших умственных сил, в степени нами приобретенного опыта очень значительны. Одна и та же идея может живо овладеть одним человеком, оставляя другого совершенно нечувствительным к себе.

Трагическая сторона греха не всеми понимается непосредственно, с одинаковой глубиною; не все одинаковым образом чувствуют свою слабость и свое бессилие в исполнении нравственного закона; не все одинаково понимают ничтожества мира и необходимость какой-либо высшей реальности, которая служила бы им вечным убежищем. Мы сами скоро делаемся непохожи на самих себя. То, к чему вчера мы оставались совершенно равнодушными, завтра, может быть, нас сильно тронет. Между Фомою, сказавшим: "Пока сам не увижу, Я не поверю", и Фомою, называющим Христа "своим Учителем и Богом" лежит громадная пропасть, а между тем Фома, как прежде, так и после своего признания в вере, был тем же учеником Христа.

Теперь предположим, что кто-нибудь из вас, братья мои, находится в таком же положении, в каком находились апостолы в приведенном мною тексте. Вы вот, положим, стоите лицом к лицу пред учением, очевидно, откровенным, которое вас превосходит, удивляет и с первого взгляда кажется непримиримым с вашим разумом и сознанием. Как вам нужно поступать в этом случае?

Сторонники абсолютного авторитета не заставят себя ждать с своим ответом. "Прежде всего; - скажут они, - покоритесь, ибо вера есть в сущности ничто иное, как повиновение, покорность". Многие люди смотрят на веру, действительно, с этой точки зрения. Так как вера заключает, чего мы не намерены отрицать, очень осязательный элемент повиновения, то они хотят в ней видеть только этот элемент. В нем, по их мнению, заключается все достоинство веры. Чем с большими трудностями связаны эта покорность и это послушание, тем большую цену приобретает вера в их глазах. Покорно принять всякий абсурд, все чудовищное - это будет в их глазах высшая доблесть веры, ее героическое усилие. Но действительно ли этого Бог требует от нас?

Я это отрицаю. Я утверждаю, что если вера заключается только во внешней всепокорности, то все Евангелие становится непонятным. К чему же тогда это уважение к человеческой свободе, эта предложенная, но не возведенная в обязанность истина? К чему этот беспрестанный призыв к убеждению, к чему этот Бог страдающий, умоляющий? К чему же это распятие на кресте? Если дело идет о том, чтобы покорить человека, то для этого достаточно было бы грубой силы, страха, который подавил бы всякое сопротивление; зияющий ад бросил бы всех грешников к ногам их грозного, гневного судии.

Сверх того, покориться значит ли на самом деле уверовать? Если я, измученный и разбитый, скажу: принимаю! то можно ли будет назвать меня человеком убежденным? Если во мне ничто не соответствует учению, которое мне навязывают, то что бы я приобрел его принявши. Таким образом всякий авторитет для нас будет священным, всякое предание непоколебимым, всякое суеверие неопровержимым. Где же будет, в такой системе, любовь к истине? Разве не этот характер имеют те, кто ненавидит истину? Разве самый грубый скептицизм не говорит этим же самым языком? Абсолютное утверждение всего, или абсолютное отрицание, несмотря на то, что в этом все есть то, что принимается сознанием, и то, что отвергается им, то, что сознанию кажется возвышенным. и то; что оно признает низким, - не составляют ли в сущности тождественные явления? Что же будет с нашим сознанием при этом умышленном подавлении его? Если св. Павел сказал, что "все, что не делается по убеждению, есть грех", то чем же мы должны назвать нравственное состояние существа, которое посредством самопокорения лжет своему внутреннему убеждению, грешит против истины, ослепляет это "внутреннее око", о котором говорит Иисус Христос? Где остановиться на таком пути? Подобно борцам в цирке, которых выдрессированные члены могут принимать всевозможные положения, наше испорченное сознание будет способно на всякие отступничества; его симпатии будут иметь так же мало значения, как и его антипатии, его энтузиазм и его презрение будут стоить друг друга, если допустит, что такое сознание еще способно проникаться к чему-нибудь восторгом или презрением.

Прежде чем наложить на себя покорность и послушание, мы должны подумать, что для человека не безопасно идти против своего сознания и что славить Господа вовсе не значит принести Ему сердце раба и слепое повиновение фанатика.

Остается другая крайность: безусловно отвергать всякую доктрину, оскорбляющую наше сознание или разум. Так поступило большинство слушателей Иисуса в приведенной нами сцене. Они услышали, что Он говорит о своей плоти, которая послужит пищею миру, - и этого было достаточно, чтобы их возмутить. В самом деле, разве простой здравый смысл не обнаруживает в этом изречении что-то непонятное и отталкивающее? Им было достаточно этих нескольких слов, оскорбивших их сознание, чтобы забыть все чудные речи, все подвиги милосердия, в которых проявлялось всемогущество Христа. "С этого времени, - говорит св. Иоанн, - многие из учеников Его отошли от Него и уже не ходили с Ним".

Какая причина производит и в наше время подобные отступления? Многие ли между нашими современниками погрузились в омут сомнения и отпали от Христа, впадая в рациональное неверие? Без запинки скажу, хотя это покажется странным, что такие последовательные отрицатели составляют ничтожное меньшинство. Большая часть отступает без сражения. Раз какая-нибудь доктрина им не нравится, или какой-нибудь рассказ о сверхъестественном событии им кажется подозрительным, - они уже не спрашивают себя, не имеет ли данная страница Евангелия какого-нибудь глубокого смысла, недоступного для первого взгляда, они уже не слушают Христа, Который им говорит: "Слова, которые я говорю вам, суть дух и жизнь". Они принимают во внимание только наружный смысл, который так поразил их своею странностью[10]. Тем легче для них обвинять его кратко и безапелляционно.

Но если толпа удаляется от Христа, то все-таки лучшие ученики остаются с Ним. Они не лучше толпы поняли изречения Учителя; как и она, они были изумлены и приведены в замешательство, они были неприятно поражены тем более, что все, что говорил им Иисус до сих пор, имело для них величайшую важность. И они, однако, не уходят, потому что знают, кто их Учитель, потому что эта темная точка в Его учении ничто в сравнении с божественным светом, который они там нашли; потому что они полагают, что мысль Иисуса, вероятно, слишком возвышенна для их понятий; потому что они надеются, что настанет день, когда они увидят ясно то? что теперь их так возмущает и затрудняет. Прежде чем судить, они ждут, и их доверие не будет обмануто. Эти слова, которые им казались непостижимыми, скоро сделаются для них выражением совершившегося факта, реальностью, самою драгоценною для их духовной жизни; они действительно вкусят плоть и кровь своего распятого Учителя.

И я, вдохновенный таким великим примером, я вам говорю в свою очередь: "Когда в каком-нибудь пункте ваша вера подвергнется искушению, когда какая-нибудь евангельская доктрина возмутит ваше сердце и ваш разум, то прежде чем судить, подождите".

Да, подождите! - Но почему?

Потому что религиозная истина, если она существует, должна для нас быть полною тайны и загадочности; иначе она не может существовать. Божественное откровение, которое не превосходило бы наших понятий, не возбуждало бы нашего удивления, не было бы откровением. Ни слово, ни мысль человеческая не способны обнять бесконечность. Разъясним это примером. Всякий раз, когда мы говорим о Боге, мы принуждены, по непреложным законам нашего мышления, ограничить Его пространством и временем. Но Бог, по своей природе, выше понятий о пространстве и времени. Отсюда необходимо вытекают неразрешимые противоречия в тех вопросах, в которые входят определения пространства и времени. Так, учение о предопределении несовместимо с нашим понятием о времени; также и учение о воплощении Божием, заключающее бесконечное в человеческом существе, несовместимо с нашим понятием о пространстве. Нужно прежде всего решительно признать, что во всех этих проблемах всегда останется то, что в алгебре называют "неизвестным", и это "неизвестное" должно быть предметом нашей веры. Напрасно будут желать изгнать веру, она всегда останется некбходимою для человечества. Недавно я прочел в сочинении одного из самых свободных позитивистов нашего времени следующие строки: "Знания, приобретаемые чрез наблюдение, требуют в самом начале от всякого, кто берется за их обработку, известного акта веры... Мы должны верить своим чувствам, как честным и искренним свидетелем, когда они нам свидетельствуют о существовании, вне вашего "я", громадного материального мира". - От нас, следовательно, требуют, чтобы мы верили в наши чувства, хотя они нас беспрестанно обманывают, и показания их нуждаются всегда в проверке. Если так, то христианство, ведь, требует у нас такой же веры. Оно хочет, чтобы мы верили в свидетельство Того, который пришел от Бога и который называется верным и истинным свидетелем; Того, который во всех вопросах естественной нравственности сказал непоколебимые истины и был даже предвестником сознания. Можем ли мы отказать ему в этом требовании? А если изъявим наше согласие, поступим ли мы неразумно или нелепо? Нелепостью, неразумием в этом деле можно назвать это желание отрицать тайны, устранять все, что выше понимания нашего, надменно крича о независимости в то время, когда в виду труднейших проблем нравственной жизни, простая, здоровая вера укрепляет в нас сознание, что мы невежественны и слепы, когда, по выражению одного знаменитого отрицателя, мы со всех сторон окружены беспредельным океаном, для которого у нас нет ни корабля, ни парусов. Пренебрегать тем, что нам приносит Евангелие, оставить его потому, что в каком либо пункте его поучение нас удивляет, это было бы с нашей стороны возмутительной неблагодарностью и крайним безрассудством.

Таким же образом, не нужно торопиться сомнением. Известная идея откровения может нас поразить в той форме, в которой она нам представлена, не переставая при этом быть истинною в сущности. Ошибка здесь не столько в данной идее, но в нашем уме, который способен постичь ее лишь несовершенным, по необходимости, ложным образом.

Я один из тех людей, которые верят в необходимость догматов: всякая не формулированная религия рискует выродиться, уничтожиться и кончает тем, что подвергается всем превращениям и изуродованиям прихотливой человеческой фантазии. Итак, религиозной истине нужно дать возможно более точное и совершенное определение; но при этом не следует забывать, что всякое человеческое определение божественной истины по необходимости не совершенно и недостаточно, и что никакая конечная формула не может выразить содержание бесконечного. Наш разум может остановиться в тупик перед известной формулой, между тем как наше сердце чувствует всю реальность, всю полноту того факта, формула которого есть лишь несовершенная копия с него. Именно в деле религии нужно чаще вспоминать, что, по глубокому изречению Паскаля, все наши рассуждения и доводы должны уступить чувству. Это чувство часто, посредством внутреннего наития, схватывает такие высокие истины, которые наш разум находит еще нелогическими и противоречащими. Приведу пример. Возьмем христианское учение об искуплении. Я искренно сознаюсь, что ни одна их теологических формул, которые старались выразить этот великий факт, меня не удовлетворяет вполне; скажу даже, что те из них, которые кажутся наиболее совершенными, меня неприятно поражают своим схоластическим, рассудочным холодом. Могу ли я поэтому заключить, что учение об искуплении может быть уничтожено или ослаблено? Нисколько; потому что я в нем вижу основную истину христианства и Евангелие без этой истины было бы для меня телом без души. Чем более я углубляюсь в созерцание смерти Иисуса Христа, тем более я чувствую ее необходимость, ее торжественное значение. Здесь именно я нахожу главное проявление божественного воздаяния, самое условие всепрощения, полного примирения человека с Богом. Говорю прямо: я здесь благоговею и верю без понимания; но, делая это, я верую не слепо; я утверждаю, наоборот, что те доводы, которые меня заставляют верить, так как они не могут быть выражены, суть идеи высшего порядка и имеют более глубокий внутренний характер, и что убеждение, ими порожденное, мне гораздо более родственно и свойственно, чем то убеждение, которое вытекало бы из чисто логического доказательства, которое, может быть, могло бы меня победить, но не убедить.

Вы, вероятно, замечаете, что только что высказанное мною очевидным образом прилагается К той истине, которую Иисус Христос только что изложил апостолам и КОторая оттолкнула от него массу. Я говорю о словах Христа, что Его плоть послужит пищею миру. Это должно было показаться чудовищным тем, которые впервые это услышали. Теперь когда этот факт сделался одним из самых дорогих опытов для души христианской, когда радости приобщения были уже тысячу раз выражаемы ЯЗЫКОМ, столь же трогательным, сколь и возвышенным, - найдется ли теперь хоть одно определение причастия, которое могло бы выразить его действительную сущность и которое не показалось бы вам или грубо-реальным или холодно-спиритуалистическим? Формула может вас оттолкнуть, но самый факт остается, и было бы безумно пожертвовать действительностью потому только, что ее внешнее выражение нас смущает.

Я вам повторяю в третий раз: подумайте, прежде чем отвергнуть какую-нибудь смущающую вас откровенную истину, подумайте и не торопитесь, потому что тысячекратно повторенный опыт нам доказывает, что именно то, что нас поражает, может и должно служить нам целительным бальзамом. В деле религии не нужно судить о человечестве, как будто бы оно было в своем нормальном состоянии.

Здоровое сердце с восторгом приветствует истину; больное же сердце особенно негодует на то, что делает его болезнь очевидной. По этому предмету можно еще сделать любопытное замечание. В Евангелии нет черты более великой и удобоприемлемой, чем та широта взглядов, с которой оно относится ко всем народам. Перечитывайте Евангелие - и вы увидите, что этот именно универсальный характер его привлек к Иисусу слушателей из евреев, что эта именно характеристическая черта лишила Павла его страстного негодования и прежнего отвращения к христианству. Почему? Потому что об эту истину разбивалась их национальная гордость. То, что должно было сделать из св. Павла одного из величайших людей, это тоже самое, что возбудило фанатизм Савла из Тарса. Каждый из нас имеет свою господствующую страсть, свои ложные, дурные и даже превратные инстинкты, на которые Евангелие указывает и которые обнаруживает. Заметьте, что эти возражения почти никогда не принимаются во внимание теми, которые противятся Евангелию и которых эти возражения могли бы сколько-нибудь разубедить. Чтобы оправдать свое неверие, всякий повторяет общие доводы, ссылаясь на темные места в Евангелии, на противоречие в его доктринах, на торжество критики, на неодинаковость текстов, на трудность допустить сверхъестественное и т. д., - но слышали ли вы когда-нибудь, чтобы люди вам признались, что они не хотят христианской веры, потому что она противоречит их страстям, их эгоизму, вообще их мировоззрению? Об этом-то не говорят; а между тем эти тайные сопротивления сердца играют громадную рол. У лучших из людей они выдают себя частыми колебаниями, индифферентизмом, противоречиями, о которых обыкновенно умалчивают. В таком деле, человек даже самому себе редко признается вполне искренно. И потому именно, что мы в этом деле легко обманываем самих себя, поэтому именно я вам говорю: подумайте, прежде чем отвергать какую-нибудь истину откровения! Подумайте, ибо действительный мотив, заставляющий вас восстать против этой истины, может быть, совсем не тот, который вы приводите. Вникайте в корень вашей антипатии, и вы увидите, что он совсем не таков, каким вы его представляли, что он вырос на другой почве и что ваша совесть, если только она говорит ясным голосом, подскажет вам, чтобы вы приняли то, что теперь вас вооружает против себя.

Другой совет, который я бы вам предложил в такие критические минуты, это - чтобы вы размышляли обо всем том в Евангелии, что вас просветляет, утешает и поддерживает. Это нужно постоянно соблюдать относительно того, что в его поучениях ставит вас в недоумение или смущает, Так поступают, в разбираемом мною тексте, Петр и другие апостолы. Им, как и толпе, слова Христа показались странными и непостижимыми. Но прежде, чем их отвергнуть, прежде чем отречься от своего Учителя, они вспомнили про многие другие поучения Его, которые принесли в их сердца свет и мир. Могли ли они забыть те блаженные минуты, проведенные у ног Его, когда они видели толпы слушателей, ждущих слова из уст Его, или когда Он им наедине разъяснял Свою мысль и раскрывал Свою душу? Все это прошлое не могло изгладиться из памяти; все эти деяния, все чудные поучения; жили еще в их сердце. Их Учитель имеет "глаголы вечной жизни", - и этого достаточно, чтобы они Ему остались верными. "К кому же, Господи, пойти нам, если не к Тебе?"

Да! то, его мы требуем от этого неблагодарного века, который обсуждает христианское откровение с такою беспощадною, но вместе с тем неосновательною строгостью, это - чтобы вспомнить... Да! чтобы, прежде чем осуждать, призадуматься! Пусть он оживит в своей памяти все просвещение, все радости, все силы, все роды свободы и все надежды, которые вес мир черпал и будет черпать в Евангелии. Пуст он оценит, если может, всю громадную сумму счастья и утешения, которое каждый день христианство доставляет миру, - и тогда, поняв всю бедность и ничтожность этих мелочных критик, он скажет Христу вместе с Симоном Петром: "Господи, к кому же идти, если не к Тебе?".

Я вам повторяю окончательно: прежде чем отвергать какую-либо религиозную истину, которую, вам кажется, нельзя допустить, подождите! Подождите и подумайте, ибо вы можете еще изменить ваше мнение; и когда дело идет о религии, то жизненный опыт всегда служит лучшим путеводителем. Божественное откровение, которое вещает о нашем падении и нашей неисцелимой немощи, редко понимается, как следует, теми, которые идут еще по земному пути в опьянении юности и наслаждаясь жизнью. Боже мой! эти великие слова прощения, милости, утешения и вечной надежды, какой различный смысл имеют в разных возрастах! Жизнь также школа, и знание, в ней приобретаемое, не ниже книжного знания. Есть скороспелые умозаключения, порождаемые усилиями ума; но есть истины, которым научаются ценою смирения и горьких слез. В начале нашего жизненного поприща мы верим почти в безграничное могущество разума; в конце же мы измеряем его бессилие, пред лицом наиболее господствующих и мучительных жизненных проблем. Сперва мы охотно верим в величие, в доброту человечества, но потом нужно иметь очень твердую веру, чтобы не впасть в мизантропию; в начале нашего пути мы имеем веру в самих себя, но на склоне наших дней мы припоминаем столько поражений и, может быть, столько горького стыда, что медная статуя нашей гордости кажется нам лишь гипсовым изображением, которое завтра обратится в пыль. Но Евангелие ничего не теряет при этих опытах. Мишура ложных систем, обманчивый блеск разных софизмов заставляют, до обнаружении своей ничтожности, еще больше ценить его верховное значение, его незапятнанную чистоту. Те страницы, которые вызывали улыбку на губах молодого человека, зрелому мужу представляются оболочками таких истин, таких красот, которых он в юные годы и не подозревал. Все ему кажется изменившимся, ибо он сам изменился. Сравните блудного сына гордого и молодого, удаляющегося из дома своего отца, с этим несчастным, покрытым рубищем, который возвращается туда тихими шагами. Эти два человека смотрят на одно и тоже небо, следуют по одному пути, по одной стране; на одну и туже кровлю один бросает презрительный взгляд, между тем как другой смотрит на нее глазами, полными слез. А, ведь это только оттого, что один уже успел изменит свои взгляды, так как сам изменился.

Я смотрел, в ранние часы утренней зари: на Альпы, еще окутанные мраком. Их ледяные вершины казались в каком-то багровом полусвете. Омывающее их озеро далеко расстилало свою неподвижную, сероватую поверхность, к бледное мерцание луны на своем ущербе, казалось, освещает какое-то мрачное царство мертвых.

Прошло всего несколько часов - и на этих самых вершинах все внезапно оживилось. Снег сверкал блестящими искрами на светло-лазурном фоне; альпийские ледники обращали к востоку свои великолепные края; пенящиеся потоки своими шумными водопадами прорезывали зеленеющие вершины гор, и темные рощи дрожали и колебались от утреннего ветерка. Озеро в свою очередь волновалось и шумело, я его зеркальная поверхность верно отражала эту несравненную картину. Ничего не изменилось в природе: только взошло солнце.

О, великие истины христианства, вы - Альпы человеческой души! Вы - старые, но вечно новые истины. Вы кажетесь мрачными, сухими, бесплодными этому поколению, созерцающему вас лишь сквозь бледное мерцание естественного разума; вас считают мертвыми и наши взоры направляют на другие горизонты. Мы молчим и ждем. Взойдет заря - и вы засветитесь еще более прекрасным блеском; ваши таинственные глубины и ваши ослепляющие вершины раскроются удивленным взорам наших потомков, которые будут верить; из ваших вершин будут бить ключом новые потоки, которые принесут иссушенному миру веру, любовь и надежду; взойдет солнце жизни и настанет царство Божие на земле.